Как Россия оказалась в центре гибридной войны с Западом, какие вызовы и уязвимости мы имеем в перспективе
Современное описание больших конфликтов полнится сравнениями с изученными сражениями прежней эпохи. Технико-тактические и территориальные характеристики СВО на Украине заставляют вспомнить о Второй мировой войне, битву за Артемовск (Бахмут) ассоциируют с Верденской мясорубкой, а кризис в отношениях России и США называют не иначе как холодной войной 2.0.
Новости партнеров
Понятно стремление авторов насытить тексты эмоциональной лексикой, но, кажется, комментаторы упускают из виду ряд новых измерений конфликтов, которые стали возможны лишь в XXI веке, со стремительным технологическим прогрессом и всеобщим доступом к коммуникациям, а также с развитием глобализации и всеобщей взаимозависимостью.
Гибридные войны (ГВ) — явление не новое, но получившее свежий импульс пару десятков лет назад. До сих пор ряд исследователей не видят в них научного базиса, хотя на Западе целые институты посвящены теме гибридизации угроз. У нас в России такие исследования в новинку — по крайней мере, в публичной плоскости.
Чтобы компенсировать этот разрыв, в Российском государственном социальном университете (РГСУ) совместно с Минобрнауки был разработан соответствующий курс, включающий элементы теории и практики гибридных войн, исторический экскурс и разбор современных кейсов из практики. Первые «боевые единицы» уже прошли обучение.
Кроме того, при РГСУ создан Центр противодействия гибридным угрозам в сфере науки и образования. Эта структура выявляет способы, методы и инструменты оказания иностранного влияния на студентов, преподавателей и ученых, а также разрабатывает собственные сценарии «гибридной игры».
За фундаментальным объяснением феномена гибридных войн журнал «Эксперт» обратились к первому проректору РГСУ, кандидату экономических наук, доктору философии Джомарту Алиеву, под руководством которого проходят данные исследования.
— Джомарт Фазылович, для обывателя термин «гибридная война» — это либо столкновение двух сторон на третьей территории, либо любое непрямое, неконвенциональное противостояние, например в информационном поле либо в политическом — при цветных революциях.
— В нашем представлении, гибридная война — это стратегическая общность, которая объединяет целый ряд феноменов и методически обобщает известные наработки. Гибридная война не только роднит цветные революции с информационными войнами, но помимо этого включает и санкционные понуждения, финансовые запугивания, колониальное поведение, кибератаки, дипломатическое давление и прочие гадости современности. Их полно.
Новости партнеров
Это ровно то, что предсказал в 1960 году полковник Месснер в своем труде «Мятеж — имя третьей всемирной».
«В прежних войнах важным почиталось завоевание территории. Впредь важнейшим будет почитаться завоевание душ во враждующем государстве. Воевать будут не на двухмерной поверхности, как встарь, не в трехмерном пространстве, как было во времена нарождения военной авиации, а в четырехмерном, где психика воюющих народов является четвертым измерением… Воевание повстанцами, диверсантами, террористами, саботажниками, пропагандистами примет в будущем огромные размеры…»
Я обращу внимание только на два акцента. Комбинация акторов: повстанцы, диверсанты, террористы, саботажники и пропагандисты. Заметьте, здесь нет ни одного военного, политика, дипломата. Это специальные, в определенном смысле люмпенизированные социальные группы. И цель — завоевание душ. Причем во враждебном пространстве.
— То есть гибридная война вбирает в себя и цветные революции, и информационную, и санкционную войны?
— Методически они родные. Они используют одинаковую классификацию целевых сегментов, одинаковый перечень инструментов, динамики, прогнозы. Целеполагание принципиально разное.
— Давайте приведем пример. Если обычная цветная революция — это смена политического режима на лояльный тебе, то в гибридном конфликте мы воюем против любого режима в принципе и наша задача — завоевать души всех граждан?
— Воюем на уничтожение. В конечном счете все гибридные войны про уничтожение атакуемой сущности. То есть цветная революция компромиссна, торговые санкции компромиссны, политическое давление компромиссно, даже кибератаки компромиссны. Они имеют некую цель, по достижении которой или по размене которой на другие цели эти конфликтные активности сворачиваются. В случае с гибридной войной конфликтные активности сворачиваются только в случае окончательной победы.
— Почему так бескомпромиссно?
Новости партнеров
— Наше генерализованное снижение аппетита на кровь за последние, условно, триста-четыреста лет одновременно привело к снижению барьера допустимости. И это не просто парадокс, когда мы взяли и отвергли эти рыцарские дела: «Я имею честь атаковать Вас».
Все до единой войны прошлого были делегантными. За те или иные интересы обществ, социумов, государств, а порой и объединений сражались разные делегаты. Сначала, по классике, это были специально натренированные солдаты, потом мобилизованное ополчение, затем наемники. То есть часть сражалась за интерес целого.
А теперь не так. Гибридная война абсолютно тотальна. Она как голландский футбол 1970-х. Все могут быть защитниками, все могут быть нападающими, большинство может быть и вратарем, а некоторые даже играющим тренером.
О чем это? Никто в условиях гибридной войны не может считать себя в безопасности. Нонкомбатантов больше нет. Угрозы актуальны для всего населения, для стариков, для детей, для грудников, для беременных.
— От них нельзя скрыться в тылу.
— Так нет тыла. Причем дети и старики, несчастные и самые слабые, в принципе, тоже атакуемы, но и сами могут атаковать по принципу тотального футбола. Поэтому ключевой триггер гибридной войны — это синхронизация координаций действий.
— Как старики могут атаковать?
— Помните старушку с красным флагом на Украине?
— Но она не выступала самостоятельным актором, ее таким сделали впоследствии.
— Она выступила. И наши информационные офицеры не упустили случай, успели выловить, соответствующим образом упаковали. Героизировали, согласен. Но попробуй героизируй бабушку, если она не вышла с флагом.
— Как определить «гибридность» войны?
— Мы установили от 40 до 60 проявлений и критериев, от глубины погружения. У гибридной войны должно быть целеполагание: за что, собственно, воюют. Субъектность: кто с кем воюет. Ресурсность: чем воюют.
Если мы имеем только гибридные компоненты и при этом у нас не висит на заднем фоне хотя бы угроза горячего конвенциального конфликта, то это не гибридная война. Это какая угодно: экономическая, финансовая, торговая, — но не гибридная. Гибридная — либо льется кровь, либо есть угроза того, что в любой момент времени она польется.
— Почему гибридная война стала возможной именно сейчас?
— Это наша плата за «приличность», за глобализацию, за прогресс и за колониальную политику развития. Глобализация привела к открытости инструментария, прогресс создал задел для формирования механизмов информационного общества. А колониальная модель привела к потрясению фундаментальной экономики, когда сильным перестало хватать своего, они перестали жить по средствам и с обеспеченной финансовой единицей.
Как результат, естественные поколенческие изменения привели к цифровым социумам потребительской модели «я могу». (Я могу обновить гаджет через полгода — и я таки его обновлю, невзирая на то что и условно «старый» еще вполне послужит. А раз могу я, то и остальные подтянутся — классически навязанный мотив потребления, где перцепция долга и необходимости уступила место осознанию возможности.)
Любое отклонение от нормы в большой системе создает внутреннюю силу для возврата к равновесию. Но сделать это можно двумя способами: либо вернуться назад, в тот ноль, с которого произошло отклонение, либо создать новую стабильность.
И вот, когда внутренний мотив ценностных искривлений на фоне научно-технических достижений, да еще подогретый экономической вынужденностью, ложится на этот фон «Я могу», возникает потенциал гибридной войны, потенциал разрулить отклонение смещением линии нуля.
— То есть, с одной стороны, мы оказались в безграничном цифровом пространстве, полностью уязвимые, а с другой стороны, у определенных центров возникла мотивация не просто к победе, а к тотальному уничтожению в войне?
— Да. Государство в смысле института, который не имеет приятия со стороны агрессора, подлежит уничтожению. Взамен этого государства создадим новое, более послушное, будем использовать его как ферму по производству нужных нам ресурсов.
— И, по всей видимости, потенциал для ведения гибридных войн есть у очень немногих игроков.
— Совершенно правильно. У четырех на сегодняшний день: Китай, Россия, США и Британия.
— Британия маленькая…
— Когда мы говорим о потребных для гибридной войны ресурсах, нужно учесть, что это не деньги. Точнее, деньги должны быть подперты целой группой иных ресурсов, многие из которых нематериальны. Традиции, опыт, связи, нетворк — британцы вот уж двести лет как успешные идеологи гибридного противостояния.
— Тогда давайте приведем примеры современных гибридных войн.
— У меня есть достаточно оснований, чтобы предполагать, что отдельная, на лигу ниже, гибридная война уже довольно давно длится между Индией и Пакистаном. Я достоверно знаю, что, опять же, на лигу ниже гибридная война длится уже многие годы между Британией и Аргентиной. Ни те ни другие про Фолкленды не забыли.
Но это локальные войны. Основных же три. Это весь западный блок против России. Это конкретно США против Китая. Там у американцев нет блока, и это гарантия их поражения. И третья война из заметных — это США с некоторыми союзниками против Ирана. Они отвечают почти всем формальным признакам гибридной войны.
Вероятно, можно говорить и о потенциале четвертой гибридной войне — англосаксонского лагеря (правда, без британцев) против арабского мира.
— Но затронуть гибридные войны могут всех?
— В некоторым смысле в гибридной войне участвует все, другое дело, что лидировать в них, вести в смысле инициативы способны лишь четыре страны.
При этом мы и китайцы мировоззренчески не агрессивны. Мы толстокожие. У нас есть руда, нефть, лес, вода. Мы не вынуждены к экспансии. В отличие от британцев в начале колониального развития и сегодня: это просто остров, а жить хочется красиво. У американцев все то же самое, только сверху наложена ущербная психика «богоизбранности».
И у нас, и у китайцев одинаковый внутренний признак имперскости, который в свое время очень хорошо описал Виктор Черномырдин: нам чужого не надо, но и своего мы не отдадим.
Но мы потенциальные лидеры, потенциальные режиссеры гибридных войн. Мы их не начинаем, мы их заканчиваем.
Что касается остальных акторов, слушайте, это как в великом фильме Гайдая: имею желание купить дом, но не имею возможности. Имею возможность купить козу, но не имею желания. Есть страны, которые все бы отдали за возможность вести гибридную войну. Но никакого внутреннего потенциала не имеют. Самый знаменитый пример — Польша. Яда немерено, укусить хочется всех, возможности ноль.
Есть и те, кто при небольших усилиях мог бы войти в этот клуб четырех, только им этого не надо. Это, например, Индия или Германия.
К слову, для того чтобы ввязаться в гибридную войну, ресурсов много не нужно. Они нужны, чтобы в ней победить, и огромные. Большинство социумов, особенно гармоничных и сбалансированных, стремления к любому формату участия в гибридных войнах не испытывают.
— Если говорить о перспективе, гибридные войны выступают неким замещающим либо дублирующим типом для конвенциональных конфликтов?
— Отныне это наше будущее.
— В таком случае те, у кого нет ресурсов, потенциала…
— Они проиграли заранее. Какую бы армию они ни накопили, сколько бы ракетных установок ни купили… Для завоевания душ «абрамсы» непригодны.
— То есть стремление Польши построить Междуморье для них важнее, чем сделать самую крутую армию в Европе?
— Да, конечно. А еще бы до Каспия дотянуться. Но это их фантазии.
— Есть западные центры, в названиях и целеполагании которых используется словосочетание «гибридная война». То есть они вполне конкретно подходят к этому вопросу.
— Hybrid warfare. Это у них родилось, они авторы колониальной концепции. Большинство элементов ГВ у них записаны доктринально. Занесены, например, в ту же американскую военную доктрину. Они этого не скрывают. У нас этого нет, а надо бы.
Центры их преимущественно замаскированы подо всяких ученых и исследователей. Либо для того, чтобы разделить риски, инкорпорированы в наднациональные, надгосударственные структуры типа НАТО или ЕС. Я выделю шесть таких центров.
Во-первых, Stratcom, мультинациональная военная организация, которая в НАТО не входит вообще, соответственно, никакому из натовских командиров не подчиняется. Но при этом НАТО ее аккредитовало, частную компанию. Очень умная, на самом деле, развязка прав и обязанностей.
Второй центр — это RUSI. Старейший британский аналитический военный центр, имеет развитую сеть в мире. Он самостоятельно мониторит обстановку и формирует соответствующие выводы, защитные разработки. Это призеры высшей лиги.
Можно увидеть третьего закоперщика — Американский институт мира в глубокой интеграции с известной нам всем корпорацией RAND.
Есть еще три центра второго эшелона, которые помогают формировать повестку. Это, конечно, Hybrid KoE, институт Еврокомиссии, в него просто собрали все те проекты «по профилю», которые с 2006 года росли в Европе. Не надо себя обманывать, европейцев там на позициях, принимающих решения, нет — одни британцы и американцы. Он номинально только исследует современные гибридные угрозы для эффективного противодействия им и для того, чтобы обеспечить стратегическую устойчивость европейских стран.
Никуда не деться от киевского Бюро противодействия гибридным угрозам. Это детище тех же англо-американских кураторов. Умные, профессиональные ребята, как те, что в сапогах, так и те, что в пиджаках. Приличный ресурс.
— Видимо, уже натренированный в практической плоскости?
— Да. И последний центр — лаборатория цветных революций CANVAS, родом из Белграда. Достаточно посмотреть на список их филиалов: Вашингтон, Куала-Лумпур, Мали, Тбилиси и Йоханнесбург. Ну ничего себе составчик.
На самом деле центров, которые себя проявляют, иногда даже гораздо громче, чем эти шестеро, гораздо больше, десятки, и только в нашей гибридной войне. Российским специалистам, я очень на это рассчитываю, об этих центрах все известно, и их деятельность мониторится.
— Про такие центры в России ничего не знают…
— Это правда. У нас есть некоторые исследовательские группы и даже исследовательские институты, они погружены в проблематику, выдают продукты. Не самые плохие порой. Но я не убежден, что у нас есть федеральный уровень координации.
— Тогда в какой стадии готовности к конфликтам такого типа мы находимся?
— Нельзя, конечно, сказать, что мы столь же продвинуты, как противостоящие нам. Но мы, в общем, весьма динамичны и вполне результатоориентированы.
Несмотря на то что в российскую публичную плоскость тема гибридных войн перешла относительно недавно, определенный арсенал технических наработок и практических навыков уже создан. Он и имел место, но был инвертный, ориентированный на внутренний рынок, а потом мы его переосмыслили во внешний.
— А остался ли советский задел?
— И да и нет. Мы были очень хороши в этом смысле на прошлой технологической базе, когда глушили радиостанции, когда единственным способом оперативной доставки информации были газеты. Когда достаточно было поставить под контроль некоторое количество общедоступных вещательных телестанций. То есть в той догибридной реальности, когда информационные потоки можно было контролировать, а технологии дотянуться до тыла не существовало.
Действительно, травили американцев антивоенными митингами, выводили народ на антиатомные демонстрации, раскачивали лодку из ветеранов Вьетнама.
Тот опыт с содержательной точки зрения применить сегодня очень сложно. Раньше можно было агента брать на источнике или на передаче информации, а сейчас ты даже не знаешь, где он. Вот эта общедоступность коммуникационная, само институциональное понятие «связной», «агент», просто их уже нет. Они по-другому наполнены.
— Каковы основные проблемы нашего потенциала?
— Нам, конечно, помогла бы более тесная коммуникация органов власти между собой и с другими акторами, для того чтобы адаптироваться к высоким динамикам. Мы ленивые немножко. Мы должны согласовывать, собирать рабочие группы, проводить круглые столы, выносить расхождения на рассмотрение и утверждение.
— Нерасторопные, да?
— Очень фундаментальные. Мы — храмы. А они маленькие такие будочки. Тын, тын, тын, будка появилась, отработала, исчезла.
У нас есть проблема с тем, чтобы сама гибридная война получила, как и у них, доктринальное отражение. Тогда мы получим возможность готовить кадры на совершенно ином уровне. И базу законодательную нужно усовершенствовать.
Есть еще две задачи, здесь имеется запас по интенсивности. Это прикладная селекция комплекса мер, реагирование на проявление враждебности и недружелюбности по отношению к нам и нашим интересам. И дальнейшая операционализация самого понятия «национальный интерес». Потому что как отстаивать то, под чем разные люди понимают разное наполнение?
Для нас в январе 2022 года еще было стыдно произнести слова «национальные интересы». Какие национальные интересы? Мы же друзья со всеми…
— Можно ли говорить о новом формате ГВ против России после начала СВО?
— Это серьезная ошибка. Я не стал бы говорить о новом формате. Формат не меняется с 2014 года, а по ряду инструментов — с 2008-го. Я бы стал говорить о новом охвате, возможно, даже о новом масштабе. Появилось много дополнительных инструментов. Но по-хорошему, кроме вторичных санкций, я к категории эффективных хоть сколько-то из них для себя ничего отнести не могу. Да и «вторичка» не так эффективна, как они рассчитывали.
А некоторые инструменты вызывают даже сомнение в психологической целостности их авторов. Что, было трудно предположить, что история с потолком на углеводороды оттолкнет от них арабов? Ну ребята! Уверен, что там тоже новое поколение на руле, которое, в отличие от нашего, не все буквы алфавита знает.
— Ведь это же, скорее, старые методы. Еще лет десять назад потолок бы сработал без проблем.
— Правильно, они взяли исторические документы, но пересчитать их эффективность и понять, что сегодня они не только не в плюс, а еще и в минус, уже не смогли.
Во-вторых, выросли темпы. Динамика перебора и обновления версий уже никого не может оставить равнодушным. И их самих, потому что они со времен разрушения биполярного мира отвыкли жить в такой динамике. Они привыкли иметь всех послушными планово и размеренно. А тут, оказывается, надо иметь хорошую реакцию.
И третье: очень серьезно вырос морально акторский состав. После начала СВО они реально вовлекли всех, заставили или переприсягнуть или вскрыться. Никого не оставили нейтральным. И многие этого, нельзя не признать, не выдержали.
— Но многим не понравилось.
— Я уверен, никто не планировал такого «вторичного» эффекта после начала СВО, который, на самом деле, становится первичным. В общем-то, на гибридную войну американцев со товарищи с русскими уже всем наплевать.
Они всколыхнули тектонику. Они этой историей, увеличив масштаб, заставив поклясться всех, подняв динамику и расширив количество применяемых инструментов, заставили весь мир задуматься о переустройстве. Они пришли в и без того напряженную конструкцию мироустройства с логикой дровосеков. И начали махать топором.
А получили то, что получили. Сегодня самым большим их риском является не поражение в гибридной войне от нас. Потому что формально они в любой момент времени могут слиться и сказать: «Это не мы, это украинцы». Но в реальности слиться они уже не могут, потому что на них стали смотреть с улыбкой, над ними стали насмехаться.
Вот этого, конечно, они не ждали. Хотя сами спровоцировали. Не зажимай они всех в угол, оставь отдушину, они бы не потеряли мир.
— Это тактический просчет в динамике — они слишком резко закрутили гайки?
— Да, только это не тактика, это визионарная ошибка, даже не стратегическая. Что мешало им тех же арабов начать давить через год? Разделить во времени свои шаги. Что мешало им ограничиться потолком на нефтепродукты — арабов это никак не задевает — и не вводить потолок на нефть?
Можно было и инструментарий пересобрать, и динамику пересмотреть, и некоторых акторов подотпустить. Слушайте, ну кому нужен тот же Вучич (президент Сербии. — Ред.)? Ну заставили его голосовать против России. Ладно. Но когда они заставляют Пакистан высказать свою позицию, это другое дело. Как они снесли их премьера Имрана Хана — я не знаю, был ли кто-то столь популярен, как он! И вот мы видим результат — беспорядки в стране.
Все это накапливается и готово треснуть.
— Это была ставка на быстрый результат против России?
— «Барбаросса» номер два, все то же самое. «Сейчас мы так зажмем русских, они сами Путина снесут».
— С точки зрения наших недоработок, чаще всего упоминают информационную политику, особенно после старта СВО.
— Информационная сфера в гибридной войне — это область с максимальной интенсивностью управления. Это самое главное, чем надо управлять в гибридной войне. Уверен, что у нас есть выверенная государственная политика для обеспечения информационного сопровождения происходящего.
Понятно, что у нас нет и быть не может того опыта военно-политических шоу и гибридных информационных кампаний, который есть у наших врагов. Они еще первую войну в Ираке показывали в прямом эфире в прайм-тайм, да еще и с комментариями самых популярных на тот момент времени телеведущих.
Но мы развиваемся. Уровень общественной поддержки СВО на входе был 65 процентов, а за год вырос на десяточку, стал 75 процентов. На отдельных событиях были пиковые показатели, например та же самая ликвидация водной блокады Крыма. Они никогда такого не достигнут. У них нет информационных поводов, которые объединили бы общество на 80 процентов. Может, только если Второе пришествие.
А что до остального, слушайте, я могу только вспомнить Аркадия Райкина. Как избежать вредного влияния улиц, когда вокруг одни улицы? В данном контексте качество нашей информационной политики мы оценим гораздо позднее. Потому что сегодня мы находимся в моменте, мы на улице. Что мы можем сказать об улице, если мы на ней стоим? Только то, что мы на ней стоим.
— Какие новые угрозы гибридных войн появятся в ближайшем будущем?
— Я приведу только горячую пятерку того, к чему нам, как мне кажется, точно надо готовиться.
Первое: определенно будет повышаться градус диверсионных активностей, в том числе с применением ранее сделанных закладок и по новым алгоритмам, к сожалению, не только информационного характера. То есть будут, конечно, продолжать «жечь Коран». Но кроме этого нельзя исключать и классические диверсионные фокусы, и новые, типа биологических, диверсии.
— То есть не стоит удивляться теракту на «Северном потоке».
— Да. Второе: будет расти перечень, уточняться форматы и расширяться наполнение новых институтов гибридного влияния (мы упоминали лишь шесть первых центров в числе многих десятков). Только за неполные полгода наш Центр противодействия гибридным угрозам выявил более двадцати новых ГВ-субъектов, при том что мы мониторим только федеральное научно-образовательное пространство.
Третье. Можно говорить о выходе на новый качественный уровень москитных информационных угроз тревожащего и беспокоящего характера в зависимости от менталитета атакуемых аудиторий и с подстройкой под них.
— То есть мелкие, роевые информационные атаки сразу из разных источников?
— Мелочь, которую почти трудно заметить, которая может прилететь совершенно неожиданно, на которую нельзя навестись. Мы с ней ничего сделать не можем. Это влияние на дискурсивность и общую нестабильность. Это попытка «овощезации» нашей аудитории.
Четвертое. Все большую роль станут играть корпоративные акторы. Причем как в своих традиционных сегментах типа ретейла или здравоохранения, так и в как бы новых для себя: образовании, социальной консумации, общественной организации, благотворительности.
— Речь идет об иностранных корпоративных акторах, которые будут играть на нашем поле?
— Нет, может быть, это будут и наши компании, имеющие акционерную или мировоззренческую ориентацию на Запад. А роль финансовых акторов может начать снижаться, если они, конечно, не начнут заниматься сетевой диверсификацией и не станут в модном нынче стиле трансформироваться в какой-нибудь ретейл-актив.
И пятая из неприятностей. Станут разрабатываться и внедряться новые ограничительные механизмы доступа к перформансу обработки. Причем как в отношении контента, так и в отношении каналов. Будет ли этот тренд сбалансирован ростом опенсорсов или, наоборот, ждет ли нас новая, но более уместная цензура, сказать пока трудно.
Говоря об уместности цензуры, мы, безусловно, помним, что она запрещена нашей Конституцией. А у наших противников она не просто разрешена, но и нарастает с каждым днем. Хотя является ли цензурой какой-то профиль предпочтений вещателя или отдача приоритетов тем, кто транслирует правильные с их точки зрения вещи? Конечно нет. А выбор в их пользу? Тоже нет. Тогда почему мы не прекращаем финансирование тех каналов трансляции, производителей контента или вещателей, которые призывают к нашей деструкции?
Мы что, правда ждем, чтобы у Госдепа или условного Сороса проснулась совесть и они начали финансировать антиамериканскую информационную подачу или признание своей рыночной дискриминативности?
— Получается, сегодня мы совершенно открыты и не защищены перед информационными угрозами. Что делать, чтобы защититься: закрываться?
— Ни в коем случае. Человек не откажется от хорошего. Плюсов в диджитал-мире, в котором мы сейчас живем, гораздо больше. А наши дети, которые уже не такие уж и дети, они вообще цифровые аборигены. Они просто не умеют крутить диск у телефона. И, скорее всего, будут до последнего сражаться, чтобы им не пришлось овладеть этим знанием.
В энергоинформационном обществе защититься от нейросетевых угроз, от фейков и суперфейков, от информационных диверсий невозможно. Точка.
Помогут только три фильтра: здравый смысл, репутационный фильтр, аналитический фильтр. Мы призываем только к одному: ребята, включайте голову. Используйте критический подход. Все воспринимайте через призму собственной оценки. И только накопив достаточный опыт, формируйте для себя круг доверия. Особенно в мессенджерах и соцсетях.
— А как же китайцы, которые строят суверенное информационное пространство?
— Китайцы оптимально определили три компонента. Что в инфраструктуре должно быть прямо полностью свое. Что может быть их или общим, но должно контролироваться. А что можно дать на откуп так называемым лучшим практикам.
Надо помнить, что таким образом отрегулированная информационно-коммуникативная поляна оставляет возможность двигаться во встречных направлениях. Надо использовать ее, доносить нашу позицию, суетить противостоящие нам институты и общества, не давать им спать.
ГВ — это дорога с двусторонним движением. Проблема только в том, что для этого нужны специалисты, которых у нас пока мало, механизмы контроля и то самое суперъядро информационной системы, которое полностью свое. Некоторых специалистов мы начали системно готовить. Пресловутые айтишники, информационная безопасность. По другим пока есть дефицит.
Еще один больной вопрос — средства связи. О них почему-то постоянно забывают. То есть когда говорят об информационных источниках, каналах, потоках, имеют в виду только интернет. Но вот этого «алле, Люся!» никто не отменял.
— Это опять вопрос об экономике процесса.
— Стоимость любых информационных упражнений очень высокая, это очень дорогое удовольствие. При этом гибридные инструменты трудно померить. На обычной войне понятно: посчитал стоимость снарядов и цели. Почем их элеватор? А, ну ладно, за два с половиной миллиона развалить семнадцать миллионов — это вроде как выгодно.
А в гибридной войне с этим сложнее. Рубль на гибридную войну может дать эффектов не в десять, а в сто раз больше. А может и десяти копеек не дать. Но сразу этого не увидеть.
— Только в конце ГВ, подсчитывая итоги?
— По итогу, наверное, да. Когда, как говорится, чем сердце успокоилось. Но сейчас что делать? Сейчас некоторым кажется, что все успокоится и они назад вернутся на свои базы, дачи, им вернут их кораблики. По дороге возьмут копеечку-другую. Но, мне кажется, это ложное видение.
