Не только концепции, но и самые спорные суждения экономистов, обронённые в ходе полемики, свободны от подозрений в идеологической ангажированности. Напротив, чем более проблематичными являются высказывания представителей экономической науки, тем больше вероятность, что они с момента своего произнесения будут восприняты как эманация объективной истины и незамедлительно включены в канон строгой науки.
Самосбывающиеся пророчества
Новости партнеров
Написал когда-то Егор Гайдар, что эволюция лучше революции, и это до сих пор это повторяется на разные лады, хотя, к примеру, у Маркса революция – прежде всего процесс. Совершила команда Гайдара бездарную и грабительскую приватизацию, однако и по сей день эта самая приватизация воспринимается как волшебный результат действия общественных детерминаций, а потому – явление, более незыблемое, чем мироздание. Признали всё тот же Гайдар с командой, что индустриальная инфраструктура – вчерашний день, и спустя двадцать лет нет уже никакого «старомодного» индустриализма, кроме заёмных технологических линий, который сами по себе воплощают новейший вариант колониальной зависимости.
Казалось бы, почему так? А потому, что пониманием экономической теории как территории, свободной от идеологии, мы обязаны марксистам, и даже самые радикальные ненавистники марксизма не могут обойтись без наследия Маркса. Из перспективы марксизма любые экономические рассуждения могут быть ошибочны, но в любом случае представляют собой альтернативу идеологическому «ложному сознанию».
Примечательно, что дань марксизму вынуждены платить даже самые радикальные антимарксисты: в противном случае они лишают себя такого важного козыря, как научная объективность
С течением времени в использовании этого козыря экономисты достигли виртуозности карточных шулеров: к примеру, никто ещё в глаза не видел новую программу Алексея Кудрина, однако заранее относятся к ней, по меньшей мере, как к самосбывающемуся пророчеству. Дополнительным фактором в этом случае выступает то обстоятельство, что, какими бы ни были программы кудринского фонда гражданских инициатив, мы в любом случае «живём по Кудрину», ибо из отечественного бюджета регулярно осуществляются вложения в государственные казначейские обязательства Соединённых Штатов, что, фактически, позволяет говорить о финансовом мезальянсе экономики РФ с Федеральной резервной системой.
Речь, однако, не только об экономической стороне дела, но об общности того, что антропологи называют «ментальными структурами».
Казнить нельзя помиловать
Определённые воззрения на мир становятся материальной силой не только когда наука преобразует производство. Нечто подобное происходит и куда более коротким путём: через прямые инвестиции в некую организованную вокруг этих воззрений инфраструктуру. Примечательно, что при таком раскладе «ментальная связь» выражается прежде всего как резонанс кодов «двойного плетения», тех самых double bindes Грегори Бейтсона, основанных на принципе, хорошо знакомом по казусу героини Самуила Маршака, принцессы, призывавшей в одной фразе сразу казнить и помиловать.
Новости партнеров
Таким образом, предвыборная фраза Трампа «Сделать Америку снова великой» строится на тех же основаниях, что и идеология правого поворота в России образца начала десятых годов
Грядущее и нынешнее величие Штатов покоится на фундаменте невероятного по историческим меркам внешнего долга. Этот долг из проблемы постоянно превращается в актив, который с каждым новым президентом открывает всё больше возможностей для наступательных действий. Кредит выступает в качестве орудием шантажа кредитора, чем больше кредит, тем жёстче шантаж (не нужно быть последователем Мишеля Фуко, чтобы быть в курсе того, что понятие шантажа является ключевым для современных описаний отношений власти).
Таково «двойное плетение» по-американски, а что мы имеем в России?
По официальным данным, в текущем году правительство увеличило инвестиции в американскую экономику на тринадцать с половиной миллиарда долларов. Диссонанс между внутриполитическим репертуаром и внешнеэкономической политикой достигает такого масштаба, что рано или поздно породит нового Ленина, подоспеющего с вопросом: «Кому это выгодно?». Однако пока выгодополучателями патриотизма, гарантирующего гособлигации США, выступает подавляющее большинство, включая оппозицию всех цветов и мастей.
Те, кто не желают соотносить себя с патриотическим трендом во внутренней политике, вполне согласны с курсом на оплату американского госдолга
Соответственно, те, кто не согласны платить по американским счетам, находят утешение в политическом сдвижении вправо (кто там шагает левой?). В итоге, двойное плетение, позволяющее сочетать патриотическую риторику с такого рода вспомоществованием, является основанием для внутриэлитного консенсуса, помимо которого в отсутствии любого общества, кроме «придворного» (Норберт Элиас), никакой другой консенсус просто не требуется.
Подобное положение дел автоматически повышает ставки тех, кто хотел бы представить некоторую альтернативу.
Экономический патриотизм
Новости партнеров
Оговоримся сразу – речь не идёт о разрушении самой системы двойного плетения. Пока речь только об экономическом патриотизме, скромно не касающемся внешней политики государства.
Основой официального экономического патриотизма выступает противостояние ключевому для последних двадцати лет курсу на монетаризм. Вместо политики дорогих денег предлагается политика дешёвых денег. По мнению её сторонников и адептов, дешёвые деньги обладают статусом волшебного средства, способного преодолеть упадок производственного сектора, обеспечить рост экономики и повысить уровень национального благосостояния.
Режим «удешевления денег» воспринимается его сторонниками не только как альтернатива правительственного курса, но и как новая экономическая идеология, которая должна придти на смену прежней идеологии модернизации
Напомним, что в своей последней версии модернизационная программа также представляла собой результат искусства двойного плетения: госмонетаризм сочетался в ней с шумпетарианством. Фоном всего этого выступал постсоветский стихийный культ прибавочной стоимости, объединённый с советским культом укрупнения производства. В результате, получалось магическое самовозрастание активов по мере их «отжатия» (превращение в форму дани). Прививка шумпетарианства к госмонетаризму прибавила к этому представление о том, что нас спасут инновации, которые должны возникнуть сами собой, по факту того, что «отжатое» (отданное как дань или ставшее ею) оказалось названо капиталом.
Ничего подобного, конечно, не случилось, что породило дополнительный запрос на экономический патриотизм. В этом запросе есть нечто трогательное, связанное с традицией, по-настоящему проверенной временем. Дело в том, что сборщики дани («баскаки») по-другому назывались «охранителями» и, по некоторым предположениям, представляли собой институт, существовавший ещё с домонгольских времён.
Инноваций и зрелищ
Вернёмся, однако, к инновациям. В системе ожиданий чудес от капитала они понимались и понимаются максимально широко: это и новые товары, и новые производства, и новые типы организаций.
Впрочем, отечественная версия шумпетарианства была скромнее. Она означала закупки инновационных продуктов, а фактически – обмен их на сырьё. На уровне закупок первое место занимали непосредственно товары, второе – производственные мощности. Но если по советской инерции ставка на создание собственных производств хотя бы декларировалась, то институты как предмет инноваций не рассматривались вовсе. Камуфлируемая словом «демократия», ставка на заёмные институциональные мощности, привела к тому, что слова «самостоятельный» и «современный» стали антонимами. В целом, прослеживалась феодальная традиция отношения к инновациям как к зрелищу, поражающему воображение.
Функции декораций для спектакля при участии одного основного зрителя несли не только музеи Петра I и новые поселения Екатерины II, но и вся эмпирическая наука времён абсолютизма
Столетия буржуазного развития на Западе сделали инновации развлечением для всех, оставив за носителями суверенной власти роль уже не зрителей, а свидетелей прогресса. В России эта эволюция была короче и скромнее. С одной стороны, превращённые в гаджеты инновации служат символической компенсацией неравенства, одинаковый айфон у «принца» и у «нищего» является хрупким электронным основанием социального мира. С другой – инновационная деятельность по-прежнему понимается как предмет импорта и заморская диковина, доступная для избранных.
В этих условиях инновации, вопреки шумпетерианскому завету, выступают не альтернативой, а воплощением сырьевого хозяйства. Вместо того чтобы выступать источником приращения национального богатства, они оказываются предметом не оправдывающих себя инвестиций, осуществляемых «из любви к искусству». Однако именно это положение дел лишает их той роли, которую они приобрели для западных производств. В западной экономике действует принцип: чем радикальнее технологические инновации и порождаемые ими «культурно-символические формы», тем больше их вклад в стабилизацию капиталистической системы.
Если российское хозяйство связано со статусной рентой, то на Западе в источник ренты превратилась сама производственная инфраструктура, сделавшая инновации непосредственным продолжением своей инерции
То, что Шумпетер и его последователи воспринимают как прибыль на прогрессе, в действительности является прибылью на усовершенствовании способов извлечения прибавочной стоимости.
Эти практики предстают всё больше предстают как сугубо техническая проблема и одновременно как своеобразная плата за прогресс, мгновенно компенсирования возможностями цивилизации. Иными словами, в западном капитализме инновации представляют собой процент, который извлекается из усовершенствования практик извлечения процента.
Фактически, это особая разновидность ренты. Не рента на статусе, а рента на соединении капитализма и прогресса (при обязательной отмене перспективы освобождения от института прибавочной стоимости). В России ту же роль, что на Западе исполняют инновации, берёт на себя банковский капитал.
РФ и Ост-Индская компания
Как бы ни была слаба местная банковская система, она не просто кредитует население, а зарабатывает процент на фиксации возникшей в девяностые годы модели капитализма (попутно последний превращается в «историческую неизбежность»).
Система росбанков представляет собой результат превращения приватизации их одноактного действия в постоянно действующий институт. Люди не просто платят по счетам, но окупают приватизацию, которая лишила их пусть и номинальной, но формально продекларированной «общенародной собственности».
Поскольку приватизация и по сей день представляется прогрессивным явлением, повернувшим ход отечественной истории, кредитование населения рассматривается как вклад в прогресс, а процент за кредит – скромной платой за свалившуюся на голову прогрессивную благодать.
Политика дорогих денег, проводимая в России на протяжении более чем двадцати лет, является не просто формой экономической политики, а перманентным актом подтверждения справедливости приватизации
«Дорогие деньги» являются следствием инерции приватизационного процесса, который не только никак не кончается, но и возводится в ранг основания (краеугольного камня) общественного порядка.
Государство при этом раскладе берёт на себя роль ростовщика, чьим процентом являются не прямые или косвенные доходы от банковской системы (их может и не быть), а сама банковская система. Дотируя банковскую систему в ситуациях кризиса, государство не занимается благотворительностью, а обеспечивает режим дешёвых денег для собственной монополии на извлечение прибавочной стоимости.
По сути, российское государство монополизирует капитализм, что делает надуманными любые разговоры о степени его вмешательства в экономику. Нельзя вмешиваться в то, что полностью является продолжением тебя самого.
В действительности, избрав осуществляемую с 1992-го года приватизацию, модель приватизации, государство превратило себя в суверенного акционера наподобие того, каким являлась Британская Ост-Индская компания, созданная Соединённым Королевством для колонизации Индии и других восточных государств.
Отличие государства РФ от Ост-Индской компании только в том, что оно подвергает колонизации не отдалённые земли, а собственную территорию. Модернизация была важным декоративным элементом колонизационного процесса, но в последние годы пришло понимание ненужности подобных «институциональных излишеств».
У кого есть дешёвые деньги
Описанное положение дел делает проблематичными любые разговоры об общественном договоре. Напомню, что суть их в том, будто общество в своих взаимоотношениях с государством якобы обменяло своё политическое участие то ли на стабильность, то ли на реконструкцию «великой державы».
Чтобы оценить вздорность таких рассуждений, нужно ответить на простые вопросы. А является ли население РФ субъектом, прежде всего, субъектом капитализма? Может ли оно заключать от своего или чьего-либо ещё имени заключать договоры с государством?
В нашем случае капитализм представляет собой способ ограничивать населения в правах на субъектность, а не расширять эти права. Ни в целом, ни по частям (включая государственные корпорации) субъектом не является и производственная система РФ.
В этом смысле, прежде чем думать о том, что альтернативой политики «дорогих денег» может быть политика дешёвых денег, нужно понять, что ни у общества как такового, ни у его производственной инфраструктуры нет тех субъектов, которые могли бы стать адресатами этой политики.
Исключение составляют лишь группы, возникшие в результате наделения банковского капитала статусом деятельного субъекта, участвующего в не только в экономической, но и в гражданско-политической жизни
Помимо этого нет оснований считать, что целью введения режима «дешёвых денег» является инновационная деятельность и те социальные силы, которые хотели бы играть в обществе роль «инноваторов».
В качестве основного «инноватора» проектировался т.н. креативный класс («креаклы», «креаклитет»), который с самого начала оказался не производителем, а потребителем инноваций. Из нововведений, которые связаны с его существованием, первое место занимает не создание и продвижение нововведений, а «стандартизация и сертификация» инноваций.
Роль креативного класса – это роль цензора, который под патронажем государства определяет, что считать инновациями, а что – нет. Критерием отбора служит при этом принцип: «Нет пророка в своём отечестве». Креативный класс имеет функции коллективного культуртрегера, приобщающего отсталое население к заёмным дарам цивилизации.
При таком подходе он будет главной реакционной силой, препятствующей участию России в мировом соревновании за определение ставок и приоритетов будущего развития
Наряду с анализом потенциальных выгодополучателей и бенифициаров политики дешёвых денег следует рассмотреть институты и акторов, для которых деньги и так дешёвые
В первую очередь, это всё та же банковская система, на постоянной основе датируемая государством. Банки играют роль институтов финансового контроля за населением, привязанным к кредитам. Одновременно банковский капитал фактически сросся с государством, для которого сама система банков играет роль «процента на прибыли».
Предметом адресного удешевления денег являются также упомянутые американские гособлигации (инвестиции в них свидетельствуют о том, что банковский сектор РФ и финансовые институты, контролируемые Федеральной Резервной системой (ФРС), по сути, составляют одно целое).
Дешёвые деньги также присутствуют в сфере массового досуга, траты на зрелища явно перевешивают траты на хлеб. Относительно дешёвые деньги вращаются также в сфере столичного благоустройства. Декорирование столицы осуществляется почти по тому же принципу, по которому строился Санкт-Петербург, ставший, по указу Петра, единственным местом, где осуществлялось каменное строительство.
Переоснащение Москвы совершенно не сопоставимо ни со строительством новой столицы, ни с реконструкцией старой. Однако траты на московский урбанизм оказываются сопоставимы с тратами на развитие всех малых городов России.
Кому нужны дешёвые деньги
У перечисленных получателей дешёвых денег остаётся не так уж много альтернативных адресатов.
Собственно, они легко подразделяются на две категории: университеты и ВПК.
Что касается университетов, то, несмотря на декларации о создании «исследовательских вузов», сегодня они в основной массе куда более дистанцированы от науки и производства, чем двадцать пять лет назад. «Дешёвые деньги» для ВПК могут создать искусственный спрос на новую гонку вооружений или, по крайней мере, на милитаризацию экономики. Противовесом могла бы служить конверсия, если бы не её печальный опыт во времена перестройки.
В итоге, как представляется, «дешёвые деньги» могут даваться не под предприятия и вузы, а под создаваемые технологии. Казалось бы, дело можно решить созданием специальных научно-производственных кластеров. Но такое невозможно, пока технологии не возьмут на себя роль субъектов. Подобное превращение в точности соответствует определению общественного института, который и есть технология, обретшая способность к самостоятельному действию. Увы, именно производство институтов является тем процессом, по отношению к которому РФ поражена в правах. «В Советском Союзе производили институты и допроизводились, а вам не положено-с».
Если подобное положение дел не изменится, ни о каком национальном будущем России нельзя оворить не только с точки зрения расшивания двойных петель отечественной экономики, но и вообще
Другим условием политики дешёвых денег могли бы стать федеральные тресты, ближайшие родственники одноименных организаций, поощряемых в годы НЭПа. Каждый трест должен представлять собой национальный проект в действии (не путать с «бумажными тиграми» середины нулевых).
Федеральные тресты должны являться не правительственными органами, а промежуточными звеньями между законодательной и исполнительной властью. Обязательно участие в них политических партий, на правах не наблюдателей, а кураторов определённых направлений их деятельности. Когда экономисты остаются в своих решениях идеологами, идеологи должны заняться экономикой.
Автор — российский философ и политолог, публицист. Доктор философских наук, кандидат политических наук, профессор
